Комната с видом на волны - Константин Левтин

Сознание его постепенно прояснилось для того, чтобы понять одну очень важную вещь: если он сейчас же не возьмёт себя в руки и не найдёт места или способа согреться, в ближайшие полчаса он окажется в своей снежной могиле. Спиной он уже там.

Он был почти уверен, что пролежал на снегу минут двадцать, не более. Будь его сон хоть немногим дольше, и вряд ли бы он вообще сумел подняться с земли.

Сейчас он стоял ногами на том самом месте, где ещё недавно лежал, и поэтому ему было довольно легко определить толщину снега на глаз: до середины голени, не выше. Правда, никто в здравом уме не смог бы пообещать ему, что снежный покров точно такой же по всему этому проклятому лесу.

Он панически огляделся вокруг и не увидел никакой надежды, ни единой подсказки, абсолютно ничего, кроме мечущихся во все стороны ветвистых силуэтов. У него закружилась голова. Тогда он закрыл глаза и постарался сделать пару глубоких вдохов-выдохов. От массированного поступления морозного воздуха в тело его пробила настолько крупная дрожь, что сначала даже мелькнула дикая мысль: «а может, это предсмертные судороги?» Стиснув изо всех сил зубы, лязгающие на манер железной калитки на ветру, и постаравшись выкинуть долбящую дрожь на самый задний план своего сознания, он заставил себя оглядеться вокруг ещё раз, медленно и внимательно.

Дневной свет умирал, а ему нужно было направление. В голову, будто потоком из лопнувшей канализационной трубы, лезли совсем нерадостные мысли. Угадать с направлением – полбеды. С чего это он решил, что на расстоянии десяти-двадцати минут своего полухромого бега он найдёт хоть что-то? Человека или жилище?

Но просто стоять и замерзать посреди тёмного леса было поистине смертельно тоскливо. И движение, пусть даже отчаянное, почти рефлекторное, было единственным спасением. Возможно, лишь спасением души, но всё же…

Он заставил себя, как можно медленнее поворачивать голову и лучше вглядываться сквозь наливающуюся синяком тьму. На половине пути среди густого лесного однообразия он увидел нечто похожее на узкую просеку. Она начиналась в сотне метров от него небольшой поляной и уходила куда-то наискось вправо, так что видно было лишь её импровизированные ворота – два могучих дерева, сросшихся ветвями где-то на высоте в три человеческих роста.

Едва осознав, что перед ним такое, он сразу же сорвался с места и побежал прямиком туда, в эту дыру, погружаясь голыми ногами в снег почти по колено. Полный надежд и страхов в равных пропорциях, он заглянул внутрь и с чудовищным облегчением понял, что не ошибся. Это действительно была просека. А может быть, даже аллея. Прямая словно шоссе, но куда менее широкая, она явно была делом рук человеческих. Из-за сумерек и не унимающейся дрожи было проблематично оценить её длину. Куда полезнее и проще было её просто пробежать. Одно было ясно: заканчивалась аллея очередной стеной глухого леса. Не то чтобы он и вправду ждал неоновых вывесок и ярких отельных огней, но первый запал слегка прошёл, и ему пришлось силой погнать себя вперёд.

Он бежал добрых десять минут, изо всех сил стараясь дышать носом, а на деле, глотая ртом морозный воздух, и лишь однажды перешёл на шаг. Пятки жгло невыносимо. Но сейчас в этой боли было куда больше жизни, чем в её отсутствии.

Стена леса приблизилась уже достаточно, чтобы он мог понять, что аллея заканчивается не просто забором из деревьев, а другой, куда большей поляной. Добравшись до неё, он остановился отдышаться и оглядеться. Но надрывное дыхание и резкий болезненный кашель на некоторое время поглотили всё его внимание. Лишь спустя несколько минут он смог снова поднять голову и методично осмотреть поляну слева направо.

Нестерпимо мёрзла промежность, выделяясь, будто солирующий инструмент на фоне целой симфонии жгущей боли. Он попытался отогреть её ладонями, но руки так настыли во время бега, что не давали и намёка на тепло, а скорее отнимали его.

Говорят, что за сутки взрослый человек выделяет столько тепла, что его хватит, чтобы довести до кипения тридцать три литра ледяной воды. Он явственно ощущал, что за последние пять минут прыгнул разом литров на двадцать…

Он выматерился вслух. Никчёмные мысли, выскакивающее в его сознание наподобие кротов в допотопном игровом автомате, начинали его безмерно раздражать. Лучше бы ему вспомнилось, в каком направлении находится ближайший дом или машина.

Он почти сразу приметил новую аллею в левой части поляны, а спустя мгновение ещё одну в правой. Нужно было выбрать. У него не было ни сил, ни запасов тепла, чтобы детально изучить каждое ответвление, как-то их сравнить и выбрать наиболее перспективное. А потому он просто побежал в правое. В то, что казалось ближе. Ещё не добежав до середины поляны, боковым зрением он поймал крошечный жёлтый огонёк, блуждающий среди деревьев. И лишь остановившись на входе в аллею, он увидел, что блуждал вовсе не огонёк, а он сам. Огонёк был стабильно закреплён и заметно выделялся на фоне чего-то темно-коричневого и квадратного, теряющегося в густых зимних сумерках среди лесного массива. Стена. Хижина. Дом. От радости, отдающей шоком, и холода, отдающего серьёзным обморожением лёгких, у него перехватило дыхание. Начав дышать снова, он двинулся в направлении света.

Через несколько минут захлёбывающегося бега, он смог более-менее отчётливо разглядеть в том далёком огоньке окно дома. И с каждым обжигающим шагом и хриплым вдохом-выдохом оно становилось всё яснее и чётче. Окно было внушительных размеров. Свет, падающий из него, освещал аккуратную бревенчатую стену и небольшой участок чистой от снега каменного дорожки вокруг хижины, которую в данный момент с большей справедливостью следовало бы называть «загородным особняком». Мешала разве что одноэтажность здания и отсутствие гаража на пять-шесть машин. Хотя, с учётом того, что он мог видеть это строение только с одного бока, уверенности, что гараж не спрятался с другой стороны, конечно, не было. Ещё через пятьдесят метров бега то и дело переходящего в торопливое ковыляние, а затем снова в бег, он уже мог видеть смутные детали помещения, проглядывающие сквозь незашторенное окно. Он ожидал, что вот-вот там покажется чей-то силуэт, что кто-нибудь выйдет во двор, дымя сигаретой или подзывая собаку, и можно будет, собрав последние крупицы сил, помножить их на отчаяние и накопившуюся боль и крикнуть, возможно, даже достаточно громко для того, чтобы быть услышанным. И попросту потерять сознание в уверенности, что так его не бросят. И пускай потом носятся вокруг, вызывают парамедиков, полицию и вертолёты службы спасения, отогревают как могут – его дело только заорать погромче и упасть помягче.

Не успев даже додумать свою мысль, он понял, что это конец. Сладкие полусны с быстрыми вертолётами и улыбчивыми врачами, застилающие сознание, когда ты стоишь голым посреди зимнего леса, это последние образы, которые тебе дано увидеть в твоей жизни.

Нужно было срочно разозлиться. Но мысли путались в голове, злиться на себя самого было чертовски нелепо, себя хотелось пожалеть. Он ещё раз с надеждой глянул на дом, но никто так и не появился ни в окне, ни на пороге. И выход пришёл сам собой: он решил изо всех сил разозлиться на этих ленивых, бездушных неизвестно кого, которые сидят в тепле своего дома и совершенно не думают о том, что в этот самый момент человек может замерзать насмерть в ста метрах от них.

Он дойдёт до них, вопреки этому сраному снегу и холоду. Он дойдёт и скажет им всё, что о них думает. Жирные говнюки услышат и увидят, каково это, когда никто не выходит тебя спасти. Холодный синий огонёк ненависти в этот момент показался ему даже теплее, чем потухающее пламя самосохранения или жёлтый свет из всё ещё слишком далёких окон. Конечно, это был не тот огонь, что даёт силы бежать, а потому он лишь медленно, но неумолимо заковылял по направлению к дому. Мерзкие ленивые ублюдки.

Если бы он не был голым и не двигался с элегантностью зомби трёхнедельной свежести, то его манеру перемещения вполне можно было назвать «неспешной прогулкой». Хотя бы по скорости. «Месье, неспешно прогуливаясь, направился к особняку…»

Спустя минут десять этого променада, сделавшегося замутнённым, полуживым кошмаром наяву, он буквально уткнулся лицом в дверь коттеджа. Что, кстати, неплохо помогло ему взбодриться. Он начал колотить в дверь своими до бесчувствия замёрзшими, синеватыми руками. Безрезультатно. Бездушные глухие ублюдки. Сидят там и ни хрена не слышат!..

Он уже не мог согнуть пальцы так, чтобы нормально ухватиться за дверную ручку, и просто просунул за неё сжатую в кулак ладонь, надавил вниз запястьем и рванул дверь на себя. Дверь не поддалась. Тогда он захрипел, в отчаянии ткнулся в дверь в противоположном направлении и внезапно распахнул её с такой силой, что влетел в дом и упал на тёплый деревянный пол. Рука его при этом, как была просунута в дверную ручку, так там и осталась. Не отделяясь от тела, конечно. Он привстал, слабо цепляясь за остатки сознания, высвободил ноющую руку, а затем поскорее захлопнул дверь и двинулся внутрь дома, шатаясь, будто пьяный матрос, проспавший всю ночь в гамаке во время восьмибального шторма.